Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский

Как белый теплоход от пристани

Арт-роман

Сергей Осмоловский

Он знать хотел всё от и до,

Но не добрался он ни до…

Ни до догадки, ни до дна,

Не докопался до глубин

И ту, которая одна, —

Не долюбил, не долюбил, не долюбил!..

© Сергей Осмоловский, 2015

© Наталья Голяшова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Я ехал им же

Паники не было не потому, что все оказались примерно дисциплинированными и по-граждански сознательными. А потому, что ужас и шок, как холодец, застывший в костном мозге, напрочь лишил способности как-то проявлять инициативу. На какое-то время, показавшееся нам длиннее атомной войны, реальность приобрела характер сонной нелепицы, и мы шли и, еле движимые от страха, ощупывали себя онемевшими руками.

Среди пыли из человеческой плоти, осевшей на стенах, на одеждах, на безумных физиономиях то облегчение, с которым мы убеждались в собственной невредимости, покажется неуместным и даже, может быть кощунственным. Но, поверьте, это единственное, что каждого из нас волновало в ту минуту. Мы были целы, но даже не подозревали, что иной характер потерь, психологический, как процесс конфискации, уже вступил в силу с подписью детонатора на поясе смертника.

6-е февраля 2004-го года – день, ставший мемориалом с фотографиями в памяти. Чёрно-белыми, точно из газеты…

Нас кое-как организовали и уже повели по тоннелю метро к выходу на платформу «Автозаводская», когда я краем глаза зацепил толстую тетрадь, застрявшую в кабелях и словно исторический факт возвысившуюся над домыслами и догадками архивариусов.

Она лежала одинокая, парадоксальная, вне всякого созвучия с происходящим, – как будто мне её подбросили. Нарочно. Простенькая надпись «Самородский1 Алексаша: то ли ещё есть и будет» – единственное, что можно было разгадать на обгоревшей и пропитавшейся кровью обложке. Содержимое, во всех смыслах попавшее в переплёт, сохранилось лучше. Но собрать его воедино, придать удобочитаемый вид, стоило немалых трудов и терпения. Стопроцентный черновик: со множеством помарок, вставок, текстовых перекрестий, взаимоисключающих суждений, а иногда и милой, непечатной брани… какой и должна быть живая жизнь, наверное… Да и края листов пообгорели изрядно.

Самородский Алексаша:

То ли ещё есть и будет

18 февраля, 2003 год

Я долго ждал какого-нибудь нового этапа в жизни. Чтобы, как водится, бросить всё, перечеркнуть уверенной рукою, и начать заново. Новые этапы медлили. Не приходили. В конце концов, решился приурочить дневник к началу нового года. Зря, что ли, мы постоянно в ночь на 1-е января гремим дурацкими тостами и пузыримся пуще советского шампанского? Может, первое утро года, и станет тем «этапом» и хоть отчасти поможет мне повлиять на линию судьбы?

Вот так я думал. Однако почти полтора месяца от последнего удара Курантов, перо моё не поднималось, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера было ровно сорок дней, как новогодний водитель навсегда увёз от нас Женьку.

Накануне Женька открыл мне свою комбинацию. Я бы даже сказал – стратегический план, реализация которого должна была вернуть его в сердце любимой девушки. Помню, как, сверкая глазами, он рассказывал о той розовой галиматье, которую для них двоих напридумывал, но: «С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать», – авторитетно оценил я. и которая может сработать только в случае двух искренно любящих друг друга людей. Следующей ночью, дрожа от новых, манивших успехами замыслов, он вышел из клуба и поймал такси. Эх, праздничный тонус и зажигательная иллюминация ночной Москвы, не правда ли, так благоволят беспечной езде!..

Дальше была больница и ББББ: бескровно безмолвно бессонные, бл.., ночи друзей. Неподвижные глаза Катюши – возлюбленной Женьки, вернувшейся к нему тогда, когда сам он к ней впервые не доехал.

Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.

Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того трагического дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом – буквально в двух шагах, – пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и тёплыми воспоминаниями, обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.

Тяжело невероятно! В такие минуты в мужских слезах не может быть ничего предрассудительного…

Мы познакомились с Женькой ещё в институте. И он мне сильно не понравился тогда. Про его жизнь я подумал: без цели и без смысла. Ни детей, ни планов, ни забот, ни попыток яркого самовыражения, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы то ни было акцентов по следованию жизни. На мой первый, поверхностный, взгляд, его интересы сводились к шмотью и развлечениям. Шик и блеск пригламуренного столичного фантика. Без малейшего намёка на шоколад, который мог бы когда-то лежать в этой обёртке.

Имея общих друзей, мы были вынуждены время от времени пересекаться от столовой до поэтических вечеров в общаге. Первокурсницы там обнажались быстро, а вот Женька открывался для меня постепенно, увлекая, словно книга из тех давних времён, когда книги ещё можно было читать без тошноты. Со временем стал «удобочитаемым» текст, проявились яркие цветные картинки как иллюстрации к портрету, в шелесте страниц различались мудрость и ум. И я обнаружил в нём черты, совершенно не свойственные современному… мне, например.

Женька был (есть) необычайно добр. Запредельно. Настолько, что высмеять его доброту или как-то использовать её в личных интересах казалось низостью и даже святотатством. Эти качества проявлялись в нём так часто, что у нас, простых и смертных, не оставалось другого варианта, кроме как привыкнуть к ним и относиться с плоской широтой потребителя. Теперь же, когда «не уберегли» и горько плачем, вдруг обнаружили в себе умение, наконец, оценить его. Ни одна другая потеря в жизни ни Серёгу, ни Максима, ни Андрейку, ни меня не заставит мёрзнуть от тоски так безнадёжно, как без всеобогревающего сердца этого человека…

Как-то будним ноябрьским утром пошли мы с Женьком в институт. Двинулись прямиком с ночной дискотеки, слегка расшатанные клубной вибрацией. Ситуацию воспринимали кисло и плелись, в темноте развлекая друг друга нытьём о том, как хорошо нам было, как плохо нам стало и как ещё будет ещё хуже, если, таким же танцующим шагом немедленно не повернём обратно к тем двум парам вожделенных силиконовых холмов.

Через сто метров проворный мороз сунул свои грубые лапы мне даже в для меня самые непозволительные места. Моя походка сделалась твёрже, я зашагал решительней, и ничто сентиментальное не заставило бы меня сбавить ход. А Женька остановился. Встал напротив бездомного пьянчуги, ради «Вдовы Кликó» готового даже зимой заложить последние ботинки. Последнюю рубаху, а также исподнее алчущий уже, по-видимому, пропил, так как наг он был до последней возможности. Совершенно. Даже волосья, ржавыми пружинками скрючившиеся на груди, не внушали согрева. Никудышный и жалкий, промороженный и насквозь пропитый он топтался на пустой автобусной остановке, как сонный петух балансирует на жерди. Никакой симпатии – хоть режь! И я летел за порцией знаний мимо него по измёрзшей Москве без тени сантиментов.

Женька же без слова подошёл, скинул свою верхнюю обновку и бережно укрыл ею пьяного голодранца. Ни за грош, ни за спасибо2 отдал пиджак prêt-à-portér, в котором только что с успехом штурмовал одну из двух пар силиконовых холмов. Поступок тем более примечателен, что в ту пору Женёк ещё не был востребованным графическим дизайнером, каким умер сорок дней назад, а был всего лишь студентом третьего курса со всеми вытекающими отсюда нестабильными заработками. Тогда его гардероб не пестрил обилием штанов и курток, на трюмо не громоздились импортные ароматы, в «стиралке» не болтались комплекты шёлкового постельного белья. И стеснённый в средствах Женёк ещё две недели после того случая сморкался, хрипел, чихал и кашлял, пока не расщедрился папа.

Доброта была его органикой. По-другому он не умел. Раздаривать кусочки горячего сердца, как хлеб-соль предлагать душу с золотого подноса и было главным движущим смыслом, оправдывающим существование. Разумеется, увидеть такое с первого взгляда невозможно. Понять, наверное, – тоже…